Посвящается Степану Щипачёву

 

 

 

 
Вы прячете доброе сердце
в застегнутый наглухо
черный пиджак,—
и вдруг при взгляде на стихи
чуть розовеет бледное лицо,
так при огне просвечивает
алым
мечтательное
зимнее
окно.

 

 
Не представляю Пушкина без падающего снега,
бронзового Пушкина, что в плащ укрыт.
Когда снежинки белые посыплются с неба,
мне кажется, что бронза тихо звенит.
 
Не представляю родины без этого звона.
В сердце ее он успел врасти,
как его поношенный сюртук зеленый,
железная трость и перо — в горсти.
 
Звени, звени, бронза. Вот так и согреешься.
Падайте, снежинки, на плечи ему...
У тех — всё утехи, у этих — всё зрелища,
а Александр Сергеича ждут в том дому.
 
И пока, на славу устав надеяться,
мы к благополучию спешим нелегко,
там гулять готовятся господа гвардейцы,
и к столу скликает «Вдова Клико»,
 
там напропалую, как перед всем светом,
как перед любовью — всегда правы...
Что ж мы осторожничаем?
                 Мудрость не в этом.
Со своим веком можно ль на «вы»?
 
По Пушкинской площади плещут страсти,
трамвайные жаворонки, грех и смех...
Да не суетитесь вы!
           Не в этом счастье...
Александр Сергеич помнит про всех.

 

 
 
Смотрели в окна мы, где липы
чернели в глубине двора.
Вздыхали: снова снег не выпал,
а ведь пора ему, пора.
 
И снег пошёл, пошёл под вечер.
Он, покидая высоту,
летел, куда подует ветер,
и колебался на лету.
 
Он был пластинчатый и
хрупкий и сам собою был смущён.
Его мы нежно брали в руки
и удивлялись: "Где же он?"
 
Он уверял нас: "Будет, знаю,
и настоящий снег у вас.
Вы не волнуйтесь - я растаю,
не беспокойтесь - я сейчас..."
 
Был новый снег через неделю.
Он не пошёл - он повалил.
Он забивал глаза метелью,
шумел, кружил что было сил.
 
В своей решимости упрямой
хотел добиться торжества,
чтоб все решили: он тот самый,
что не на день и не на два.
 
Но, сам себя таким считая,
не удержался он и сдал.
и если он в руках не таял,
то под ногами таять стал.
 
А мы с тревогою всё чаще
опять глядели в небосклон:
"Когда же будет настоящий?
Ведь всё же должен быть и он".
 
И как-то утром, вставши сонно,
ещё не зная ничего,
мы вдруг ступили удивлённо,
дверь отворивши, на него.
 
Лежал глубокий он и чистый
со всею мягкой простотой.
Он был застенчиво-пушистый
и был уверенно-густой.
 
Он лёг на землю и на крыши,
всех белизною поразив,
и был действительно он пышен,
и был действительно красив.
 
Он шёл и шёл в рассветной
гамме под гуд машин и храп
коней, и он не таял под ногами,
а становился лишь плотней.
 
Лежал он, свежий и блестящий,
и город был им ослеплён.
Он был тот самый. Настоящий.
Его мы ждали. Выпал он.
 
1953

 

Мы вступили в пору юбилеев,
Стали строже линии лица.
Стали наши волосы белее,
Но, как прежде, молоды сердца.
 
Наши книги не стоят на полке,
Их читают даже и в метро.
Если не на вечность, то надолго
Пишет наше вечное перо.
 
В этом, дорогой Степан Петрович,
Вы один из первых среди нас.
Ваши чуть нахмуренные брови
Не скрывают молодости глаз.
 
Сколько строк любви и уваженья
Чествуют ваш юбилейный год!
Пусть же и мое преподношенье
Место среди них себе найдёт.
 
11 января 1949 года